Оккупационная доктрина в странах Балтии – содержательный и правовой аспекты. Часть I

В отношениях между Россией и странами Балтии за последние 20 лет сложилось множество мифов, заблуждений и ложных представлений. Прежде всего, это относится к периоду 1939/1940 гг., когда происходили события, предшествующие вхождению этих стран в состав Советского Союза, и ещё более к самой процедуре этого вхождения. Точкой отсчёта и узловым моментом в описании и анализе этих событий по практически единодушному мнению как прибалтийских, так и западных авторов является «пакт Молотова-Риббентропа». Но между Германией и СССР был заключён «Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом», подписанный 23 августа 1939 года по итогам советско-германских переговоров и ратифицированный Верховным Советом СССР 31 августа 1939 года. Именно под таким названием этот документ был опубликован, в таком виде он прошёл процедуру промульгации, ратификации высшими органами законодательной власти, таким он значится во всех без исключения сборниках документов, так его называют все, для кого точность является непременным профессиональным требованием. Так, Г.Кисинджер в своей «Дипломатии», не скрывая отрицательного личного отношения к советско-германским договорённостям 1939 года, тем не менее, в двух специальных разделах, посвящённых этой проблеме, ни разу не отходит от точного наименования этого межгосударственного соглашения[1]. Но в публикациях большинства упомянутых авторов документ фигурирует как «пакт Молотова-Риббентропа». Этот термин возник в конце 1946 года, когда в соответствии с соглашениями США, Англии и СССР германские политические документы стали собственностью держав-победителей, и с тех пор превратился в публицистическое клише с чётко выраженной негативной коннотацией. Ещё П.Бурдье отмечал, что уже «само обозначение общественного явления служит эффективным механизмом управления массовым поведением»[2]. В послевоенной исторической хронологии появление этого словосочетания в западной политической периодике можно считать своеобразным индикатором начавшихся перемен в отношениях между союзниками по антигитлеровской коалиции, вестником приближающейся «холодной войны».

В истории международного права существуют договорные документы, обладающие безоговорочной легитимностью, когда персонализированное название документа официально определено при его подписании, при промульгации и при ратификации. В качестве примера можно привести Пакт Бриана-Келлога 1928 года – многосторонний договор об отказе от войны; Договор Вебстера-Ашбертона 1842 года, урегулировавший спор из-за границ США и Канады; протокол Лобанова-Ямагаты 1890 года – по корейскому вопросу; соглашение Мак-Магона-Хуссейна об участии арабов в Первой мировой войне и многие другие. Юридически признаваемым является также персонализированное наименование договорного документа, если оно официально зафиксировано в качестве паралельного названия одного и того же документа. Например, Договор Гондра 1923 года – Договор о предотвращении конфликтов между американскими государствами; Договор Джея – американо-английский Договор о дружбе, торговле и мореплавании 1874 года ит.д.

Юридически нелегитимными являются наименования договорных документов, появившихся вне правового поля, в произвольных версиях политиков и журналистов. Именно таким и является термин «пакт Молотова-Риббентропа». В России он появился в конце 1980-х года, когда горбачёвская перестройка вышла на свой последний, агонизирующий этап, предшествующий распаду СССР. Его внедрению в повседневный обиход помог исторический фон – отрицание коммунистического наследства в обществе тогда было столь велико, что ярко выраженный негативный оттенок этой фразеологемы вполне соответствовал эмоциональному состоянию советского общества, особенно его либерально-демократической части. Да и руководители Советского Союза были заняты иными заботами, чтобы обращать внимание на юридические тонкости в процессе преобразований унитарного государства в «ленинскую федерацию». Таким образом, не исправленная вовремя ошибка породила не только предрассудки, но и социальные установки. В хлёстком словосочетании «Пакт Молотова-Риббентропа» имплицитно содержался взрывной заряд, или, по меньшей мере, моральное оправдание решительных действий по низвержению всей без исключения атрибутики тоталитарного государства.

Этому способствовал приложенный к Договору секретный протокол. Сам по себе договор был вполне традиционным, можно сказать, классическим договором в ряду других договоров между двумя европейскими государствами. Он не содержал ничего иного, что было принято в аналогичных международных документах. В семи его статьях содержатся достаточно банальные взаимные обязательства: «воздерживаться от всякого насилия, от агрессивных действий и от нападения в отношении друг друга; в случае нападения на одну из сторон третьей стороны, не оказывать поддержки напавшей стороне; информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы, не участвовать в группировках держав, направленных против одной из сторон; разрешать споры и конфликты между собой мирным путём»[3]. Т.е. это был обычный с точки зрения международного права документ. Кстати, в тот период аналогичными взаимными обязательствами Германия обменялась с Польшей (1934 г.), с Англией и Францией (1938 г.), с Латвией, Литвой и Эстонией (1939 г.).

Что же касается секретного протокола, то, несмотря на отсутствие подлинника и наличия нескольких отличающихся друг от друга копий, что вызвало многочисленные претензии и недоверие к ним, реальность его не вызывает сомнений. После подписания базового Договора о ненападении его авторы могли договориться или устно, или письменно. И если письменно, то тогда можно считать протокол составной частью договорённостей и, следовательно, входящим в пакет принятых ими документов в качестве их составной части. Но юридически таковым он перестал быть тогда, когда оказался изъятым из процедур ратификации и промульгации. А именно так это и произошло, если считать, что протокол существовал. В этом случае с точки зрения международного права протокол не может претендовать на юридически легитимный документ, хотя и не противоречит существующей практике тайных соглашений между руководителями государств. Конфиденциальные договорённости между государствами, и, тем более, между ведущими мировыми державами, – реальность внешней политики. Считать, что подобные конфиденциальные переговоры и соглашения между большими странами о сферах влияния не происходят в наши дни, политически наивно. И не всегда тайные соглашения становились достоянием общественности. Даже спустя не только десятилетия, но и века. К примеру, до сих пор не преданы гласности секретные статьи Тильзитского мира 1807 г., заключённого между российским императором Александром I и французским императором Наполеоном Бонапартом.

И по существу, и по форме секретный протокол представляет собой ни что иное, как соглашение о сферах влияния двух могущественных государств. В статье I сохранившейся машинописной копии протокола записано, что «в случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению к Виленской области признаются обеими странами»[4]. Но в протоколе не говорится ничего о том, каким образом и когда конкретно это переустройство будет осуществлено. Если бы СССР отказался от осуществления расширения своей сферы влияния простым расширением территории государства или использовал для этого только корректные политические рычаги, (что было, кстати, не только вполне достижимо, но и более целесообразно, что показали последующие события), то не было бы сейчас ни у кого оснований говорить о секретном протоколе как о каком-то преступлении. Значительно осложнило ситуацию то, что наличие секретных протоколов к советско-германскому соглашению 1939 года, о которых знала широкая общественность Балтии, упрямо отрицалось советским руководством вплоть до самого, что ни на есть последнего момента. Так, заведующий международным отделом ЦК КПСС В.Фалин в одном из интервью 19 декабря 1989 года категорически отрицал наличие секретного протокола в мирном договоре с Германией, а через пять дней, 24 декабря 1989 года, II Съезд народных депутатов СССР признал и осудил этот протокол. Свойственная тоталитарным режимам практика максимального сокрытия информации, упорное отрицание очевидных событий (вроде расстрела польской офицерской элиты в Катынском лесу) сыграло злую шутку. Ибо со временем этот протокол превратился в массовом сознании прибалтов в какой-то чудовищный документ-монстр, хотя он был ничем иным как обычным в то время (да и в нынешнее тоже) циничным соглашением между большими государствами.

Существование «секретного протокола» для большинства жителей Прибалтики и в доперестроечные времена было «секретом Полишинеля». О нём знали практически все, кто мало-мальски интересовался этим периодом отечественной истории. Постоянно напоминали об этом зарубежные «радиоголоса». Но советское руководство этого как будто не замечало. «Весь трагизм ситуации состоял в том, что до I Съезда народных депутатов, где так остро был поставлен вопрос о «секретном протоколе», – пишет бывший заведующий идеологическим отделом ЦК КПСС А.С.Капто, – Политбюро проявило просто поразительную политическую несостоятельность. Получая с 1987 г. постоянные просьбы от Войцеха Ярузельского прояснить проблему «секретного протокола» и «дело Катыни» и будучи информировано о фактах обострения ситуации вокруг «секретного протокола» не только внутри страны, но и в мировом сообществе, политбюро не смогло решить эту проблему, а лишь «утопило» её в различных «поручениях», «комиссиях», «согласованиях», «обмена мнениями». Поражала потрясающая неадекватность замедленных, как на киноплёнке, и расплывчато-неопределённых действий партийного руководства в ответ на бурный напор политического вулкана в обществе»[5].

Германия и СССР как две ведущие европейские державы договорились о разделе сфер влияния в Восточной Европе, решая участь прибалтийских стран. А что принципиально иное произошло со странами Восточной Европы после Второй мировой войны? СССР, Великобритания и США, победившие Германию, договорились о разделе зон влияния в той же Восточной Европе. Польша, Венгрия, Чехословакия и другие страны оказались в зоне влияния СССР, а вот Финляндия этой участи избежала. На эту достаточно очевидную аналогию Ялтинских соглашений стран антигитлеровской коалиции при оценке событий 1939 года обращают внимание как российские, так и зарубежные, в том числе и балтийские историки и правоведы.

Само по себе подписание секретного протокола, как и других подобных соглашений не является преступлением. Преступным моментом являются сталинские злодеяния, последующие за этим событием. Т.е. не собственно секретный протокол, а его последствия. То, что случилось со странами Балтии в дальнейшем, эмоционально было воспринято очень остро. В массовом сознании народов Балтии за прошедшие десятилетия произошло совмещение собственно исторического эпизода и его последствий. Или, точнее, последствия вхождения балтийских республик в состав СССР затмили саму процедуру вхождения, вытеснили её на периферию общественного интереса. Сталинские репрессии (расстрелы, депортации, лишение прав, «раскулачивание» и т.п.) глубоко отложились в исторической памяти малочисленных народов Прибалтики. Отсюда многие мифы в массовом сознании населения этих стран, и соответствующие психологические и идеологические установки. К ряду этих мифов можно отнести и оккупационную доктрину. В подготовке для неё морально-психологической основы «Молотов-Риббентроп пакт» (именно так он именуется в странах Балтии) сыграл свою определяющую роль.

Была ли оккупация или её не было – вопрос, который сегодня активно дискутируется, во многом искусственный, противоречащий здравому смыслу. Действительно, что это за оккупация, когда власть не только никак не ущемила прав «оккупируемых» по сравнению с правами «оккупантов», не ввела никакого «оккупационного режима» на их территории, не назначила сюда в качестве военной администрации своих генерал-губернаторов (как это делала, например, Германия, назначив на оккупированных территориях гауляйтеров), не ввела других соответствующих оккупационному режиму атрибутов, а решение о вступлении в СССР приняли в 1940 году легитимные органы власти – парламенты Латвии, Литвы и Эстонии, избранные на основе существующих в этих странах государственных законов. В отличие, кстати, от решения о независимости этих республик в 1990 году в Литовской ССР , в 1991 году Латвийской ССР и Эстонской ССР, которое было принято их Верховными Советами, т.е. органами «оккупационного режима», что переводит дискуссию об оккупации в плоскость политического курьёза. И, наконец, что это за оккупация, когда «оккупанты» последовательно осуществляют преимущественное инвестирование «оккупированных» территорий и повышение уровня жизни их населения в ущерб собственному народу, развивают там национальную культуру, безразлично наблюдая, как деградирует собственная? Например, «оккупированная» Латвия с населением в 2,5 млн. человек получала в советское время из госбюджета в 3 раза больше, чем Воронежская область с населением в 2,6 млн. человек. В советской Прибалтике был не только самый высокий уровень доходов, но и условия жизни здесь были более комфортными, чем в других регионах Советского Союза, даже давление идеологического пресса ощущалось значительно меньше.

Опережающее развитие национальных республик и автономий было стратегической линией Центра в Советском Союзе. Так, в соответствии с законом о бюджете СССР, ещё в первое послевоенное десятилетие Россия оставляла у себя 50% полученных ею доходов, Украина и Белоруссия – по 55%, а все остальные республики – по 100% да ещё получали субсидии из Центра. И это осуществлялось в то время, когда республики-доноры, понесшие наибольший урон во время Второй мировой войны, восстанавливали свою экономику. Такова была реальность.

При этом следует подчеркнуть, что здравый смысл всё же не позволяет нынешнему прибалтийскому истеблишменту не учитывать абсурдность оккупационной доктрины. Словосочетание «оккупационный период» навязчиво эксплуатируется и в лексиконе политиков, и в масс-медиа, но только до тех пор, пока оно не сталкивается с реальностью. Так, широко отмеченное осенью 2005 года 60-летие системы образования музыкальных школ в Эстонии (в буржуазной Эстонии ничего подобного не было) даже самые праворадикальные газеты относили не к «периоду оккупации», а к «советскому периоду». Точно также праздновался 60-летний юбилей образования мужского хора Эстонии, 20-летие Национальной библиотеки Эстонии – лучшей в то время в СССР (да и сейчас ей нет равных ни в одной из стран постсоветского пространства), многих других достижений культуры, созданных в советский (не в оккупационный!) период, или широко отмеченный в 2006 году 50-летний юбилей получившего международное признание эстонского балета. Этот предмет гордости сегодняшней Эстонии был создан в СССР усилиями прославленных ленинградских балетмейстеров. «Сумеете ли вы представить себе, – писал в дни юбилея эстонский публицист К.Кяспер, – чтобы Гитлер тратил большие суммы на поднятие уровня французского балета, в то время как у баварских бюргеров в магазинах не было колбасы»[6].

Можно и дальше продолжать иронизировать над надуманностью этой дефиниции. Русские в СССР не имели никаких преимуществ перед титульными жителями Прибалтики. Наоборот, в целом положение русских в СССР было значительно хуже, чем положение представителей титульных этносов в союзных республиках. Это признают и западные социологи. «В глазах многих русских, – отмечает известный немецкий социолог Ян Экберт, – нерусские были привилегированными в системе национальных республик, в то же время многие нерусские называли советскую систему русской империей»[7]. Недавно на международной конференции в Калининграде, посвящённой российско-литовским отношениям, депутат Сейма Литвы Юлиус Вяселка, аргументировано возражая сторонникам оккупационной доктрины, рассказал о том, как в советские годы его поразил резкий контраст между благополучной Литвой и обездоленным российским Северо-западом[8]. Таким образом, если СССР и был империей, то она была очень странная – империя-наоборот, в которой «колонии» питались соками, выжимаемыми из «метрополии». Это по существу.

А если строго юридически, – а именно так и только так следует подходить к термину, если он используется для формирования государственной правовой системы, – то здесь следует опираться на те общепризнанные международные правовые акты, которые действовали в тот период. Был ли такой документ в тот исторический период? Такой документ был и, можно быть уверенным, что авторы оккупационной концепции знали о его существовании. IV Гаагская конвенция от 18 октября 1907 года, подписанная 44 странами, рассматривает оккупацию как последствие международного военного конфликта. Т.е. оккупации должны предшествовать военные действия между государствами. Оккупированной считается территория противника, занятая в ходе войны или военного конфликта. Именно так оккупацию определяет статья 42 в разделе III «О военной власти на территории неприятельского государства». Так же трактует понятие «оккупация» и более поздний международный документ – Женевская конвенция от 12 августа 1949 года «О защите населения во время войны». Но в 1939/1940 гг. между СССР и Латвией, СССР и Литвой, СССР и Эстонией, не было ни вооружённого конфликта, ни военных действий. Следовательно, исходя из определения, зафиксированного Гаагской конвенцией, не было и оккупации. Других документов в системе международного права, определяющих понятие «оккупация» не было. Всё происходящее имеет своё место и своё время. По нормам международного права, действующим в 1940 году, термин «оккупация» неприменим к вхождению Прибалтики в состав Советского Союза.

Международное право, если уйти от юридической дефиниции, – это определённые, принятые международным сообществом, договорённости, которые отражают существующий в мире баланс политических сил. Когда этот баланс меняется, и на политической арене мира появляются новые игроки, предпринимается попытка сформулировать новые договорённости. В конце 1980-х годов в политическом обиходе появился термин «мирная оккупация» (не связанная с войной, non-belligerent). Т.е. оккупация в условиях мирного времени, что трактуется как ввод войск на территорию государства без согласия, без соответствующих договорённостей между государствами, т.е. насильственное присутствие войск.

Подходит ли это определение под события 1940-го года, или, иными словами, можно ли применить термин «оккупация» задним числом?

[1] Г.Кисинджер. Дипломатия. М., 1997, с.286-332.

[2] Bourdieu P. La Reproduction. Elements pour une theorie du systéme d’ensaignement. Paris, 1970, p.109.

[3] Год кризиса. 1938-1939. Документы и материалы. М., 1990. Т.2, с.319-320.

[4] АВП СССР, ф.06, оп.1, п.8, д.77, л.1-2. Следует обратить внимание на последнюю фразу приведённой цитаты. Обе стороны согласились отобрать у Польши Виленский край и вернуть Литве её древнюю столицу – город Вильнюс, т.е. учли «интересы Литвы». Разумеется, в секретном протоколе учитывались, прежде всего, интересы России и Германии, за что он предан анафеме в странах Балтии. Но против возвращения Виленского края Литве, насколько известно, там никто не возражал.



[5] А.С.Капто. Пакт Молотова-Риббентропа: мистификация или реальность. М., 2009, с.67.

[6] SL Ōhtuleht, Tallinn, 24.11.2006, p.5.

[7] Я.Экберт. Исследования проблем мира в период и после конфликта «Восток-Запад». Статьи последних 20 лет. М., 1997, с.286.

[8] См. Литовско-российские отношения: эмоции или рациональность? /Материалы конференции, Балтийский государственный университет имени И.Канта, Калининград, 2010, с.6.

————————–