О новой «Истории Украины»

#####

А Словѣнескъ языкъ [народ] и Рускыи ѡдинъ. ѿ [со времени] Варѧгъ бо прозвашасѧ Русью. а пѣрвѣє бѣша [раньше звались вообще] Словѣне. аще и Полѧне звахусѧ. но̑ Словѣньская рѣчь бѣ. По̑лѧми же прозвашасѧ. занеже в [регионе] Полѣ сѣдѧху. языкъ Словѣньскыи бѣ имъ єдинъ

Из Повести Временных Лет, фрагмент (Ипатьевская летопись)

А се, пановѣ, отзыв для новейших летописцев русских. Отче, благослови!

В небольшом предисловии книги (в найденной нами электронной версии — почему-то Введение) за подписью сопредседателя Совместной российско-украинской комиссии историков, не решившихся или не задавшихся целью написать совместную историю общего триединого и многонационального народа, — в предисловии обозначены, на первый взгляд, объективные мысли о том, что здесь представлена «история украинских земель» (такое определение, тем не менее, в заголовок российские авторы не вынесли) и что «представленная на суд читателя „История Украины“ является выражением одной из различных имеющихся в историографии концепций».

Ну что ж, вот и суд читателя, и вердикт. Впрочем, автор этих строк не только читатель; исходим из взаимосвязанных междисциплинарных данных в системе исторического знания применительно к теории градостроительства и освоения территорий в процессе расселения, которое, как и всё в мире людей, складывается исторически и требует опоры на комплексное источниковедение. И ещё требует сложного синтеза знаний.

Занимательно и красноречиво то, что в первой части книги «Предыстория Украины» о наших общих древнейших судьбах или, как написано в первом подзаголовке, о «легендарной Руси» — на фоне посыла о формировании «народов, которые ныне населяют территорию Восточной Европы, … не ранее конца XV в.» (тут же автором указано, что раньше «представлений о собственно этническом единстве у их предков не существовало»; таким образом, мало того, что для автора этой части книги и народ как организованное самобытное население, и этнос как племя или особое сообщество — типа всё одно и то же, так автор ещё и «позабыл» здесь о древнерусских патриотических произведениях и политонимном значении слова «Русь», при всех прочих смыслах этого слова в древней синтетической речи), демонстративно остроумной и столь же безоглядной критики «Повести Временных Лет» в «библейском» контексте, — на этом фоне упоминается препаратор и Повести, и нашей начальной истории — В. Я. Петрухин, новый «столп» историографического норманнизма.

Сочинитель небывалой якобы «скандинавской», по вновь тиражируемому мнению, Руси (а «скандинавской» не была даже русь династическая, судя по отечественной летописи и не только), популяризатор так называемого «сравнительно-исторического анализа» славянских и скандинавских традиций и, в особенности, хазарских древностей, этот учёный, впрочем, весьма остроумный, упоминается на первых страницах в первой части книги не реже, чем в самой древнерусской Повести — Господь Бог.

На фоне сопоставления образов из библейских и богословских текстов с образом Олега Вещего, названного так якобы в контексте константинопольских пророчеств о «народе Русь», автор тут же «забывает» об им же цитированном замечании летописца насчёт невежества звавших «вещим» Олега.

Невнимание к обличаемым летописцем языческим истокам и эпитетам Руси, её правителей и городов, включая и Кыяву - славянскую версию Кибелы, Богини-Матери, покровительницы городов, ту самую «мать городов», которую на берегу одноимённого приднепровского священного ручья славил князь-основатель Кыева, более чем вероятно, князь-волхв с именем-титулом Кый, — невнимание авторов к этим вероятностям слишком нарочито. Как и недоверие к фактологии древнейшей летописи.

Особенно нарочито — при явном глубоком знании авторами христианской литературы и антиязыческой обличительной направленности летописных сказаний, действительно по-книжному выстроенных и фольклорно насыщенных, но в целом-то и праведных, и правдивых. Как не ведать знатокам христианской книжности, что писать неправду считалось тяжким грехом? Или мы всех измажем с позиций современной политической журналистики? Или в данном случае «академическое» остроумие не желало этой подмены величайшего отечественного первоисточника беспрестанными тезисами о его «книжности» и «легендарности», а просто так получилось? Или здесь в книге «легендарность» — исключительно позитивно-поэтическая категория?..

Безапелляционные утверждения о «доказанности» якобы «скандинавства» имени Аскольда и якобы заимствовании сюжета о смерти Олега из саг (а почему не наоборот — из летописей в саги?..

И только тут автор напомнил о невежестве, по мнению летописца, прозывавших князя вещим) логичны в свете и последовательного игнорирования авторами книги содержательных смыслов «языческой», т. е. народной, древности (с её обязательными священными ритуалами, в том числе и для захоронений останков правителя-волхва или их символов как оберегов всей подвластной ему земли), и последующих, к сожалению, столь же безосновательных противопоставлений исторического украинства и исторической Руси, и России.

А между тем, в древнерусской Повести нет противоречий или сколько-нибудь искусственных «вставок» — её, очевидно, просто предстоит ещё изучать и изучать, — как нет противоречий и между современными национальностями одного древнего народа. Между людьми этнокультурно и исповедально родственными и культурными, в собственном значении этого эпитета, то есть не допускающими ненависти «злобы ради», противоречий нет ни в общекультурном, ни в политическом, ни в мировоззренческом плане. Если только реально исповедовать и правду, и политическую культуру.

Все восточнославянские национальности (включая и карпатских русинов, реликтовых, но всё же современных нам), конечно, самобытные, разные и по языку, и многим укладам. Однако мы родственны и наш народ — один. Даже если и признать, что условной литературной «древнерусской народности» типа не было. Может быть, и разноплеменного славянского народа, расселявшегося вместе с «иными языцами» на наших землях и давшего нам всем, не только славянам, жизнь на Русской равнине, — может, народа типа не было?.. Далёкие наши предки и правда не мыслили категориями «наций», «идентичностей», «гражданственности» и т. д., но ведь это не значит, что у нас якобы нет древних предков или хотя бы предшественников на наших же землях лишь потому, что сегодня мы обозначаем свои стремления выражениями вроде «политическая нация».

Разгадывая воображаемую «логику средневекового автора» и «смыслы легенд» из ПВЛ, которые имеют, по мнению авторов книги, «доказанное» то ли библейское, то ли исключительно «фольклорное происхождение» (притом почему-то скандинавское, раз уж летописное «заморье», по безоговорочному утверждению авторов-скандинавофилов, почему-то такое же), сами авторы оказались в двусмысленном, на наш взгляд, положении.

Спасибо, хотя бы в визите княгини Ольги в Царьград и в существовании Святослава Игоревича не усомнились… благодаря письменным свидетельствам, соответственно, Константина Багрянородного и Льва Диакона. Но если вся или почти вся наша начальная письменная история — якобы фольклор и «книжность» в интерпретации летописцев-христиан, то чего стоят наши современные интерпретации, в том числе и такие — не учитывающие праславянские именословы, популярность на Европейском Востоке германских имён и множество других культурных и политических особенностей древнего расселения, — чего они стоят?

Ведь то, что сыновья Ирины-Ингигерды «по материнской линии были скандинавами», как написано в этой новой «Истории Украины», вовсе не означает, что скандинавами были и якобы «легендарный» Рюрик с ближайшей роднёй и потомством, и уж тем паче не означает, что русские потомки шведской принцессы — все Ярославичи стали или якобы оставались скандинавами. В тексте книги этого буквально как бы нет, но постулируется вероятное, с детских лет, знание Ярославичами шведского. Или естественная полиглотность междинастических отпрысков заставляет автора выпячивать в них «западноевропейскую» идентичность, на самом-то деле, воображаемую? Вот уж, поистине, очарованье Ингигердой!.. Но читаем книгу далее.

Странное игнорирование синтетичности и семантического богатства древнерусского языка привело автора (или авторов) первой части ко псевдо-аналитическому разложению определений летописи. Конечно, в отечественную историографию — а таковой объективно является и русская, и вся советская, в том числе и украинская, специальная историческая литература, — давно вошли соблазны противопоставлять друг другу и значения слова «Русь», слóва прежде всего сакрального, и значения словосочетания «Русская (Роусьская в древней фонетике и орфографии) земля», и противопоставлять многие другие вещи. Но «забывать», что слово «язык» в древности лишь подразумевало иное самовыражение и означало, в первую очередь, именно «народ», — это «забывать» даже не остроумно. Ведь язык в смысле отличительной коммуникации и особенностей произношения обозначался тогда словом «речь».

Летописец выразился синтетически ёмко и ясно: «Славянский народ (языкъ в оригинале) и русский — один… Ещё и полянами назывались, но славянской речь была».

Или «академическая» историческая наука, как это видно из приведенных выше примеров, предпочитает о чём-то «забывать» в зависимости от контекста? Например, о труде светлой памяти Михаила Тихомирова по изучению «Списка городов русских» — летописного перечня «А се имена всемъ градомъ роусьскымъ…» вспомнили, но об определениях (в том числе его же) насчёт «градов польских» этого замечательного списка «забыли». Дескать, раз и польские включены в список русских городов, то речь идёт якобы о городах, где по-русски вели богослужение.

А ведь «польские» — название главной региональной группы русских городов на древнерусском языке: это города региона Поле, Правобережной полянской Лесостепи, т. е. будущей Подолии. Академик Тихомиров даже предполагал, что летописец вроде бы ошибся: кажется, надо было написать «подольские». Но не могли в этом ошибаться все авторы всех версий и списков. Речь шла о городах на Поле — польских градах, а не о «польских» городах среди исконно русских. И по перечню наших 11 «градов польских», благодаря новейшим археологическим открытиям, выяснилась принципиальная правота академиков Бориса Рыбакова и Петра Толочко: наш общий — для всех потомков русичей - «Список городов русских» был ретроспективным и содержал, в основном, как бы актуализацию территориальных достижений Руси и канонических рубежей Русской митрополии Х — ХІІІ веков. И «грады литовские» названы в этом списке по династическому самоназванию их князей, относившихся, действительно, и к каноническим территориям русских патриархов, и к провинции древней Русской земли. В её самом «широком смысле», если угодно употребить аналитические выражения из отечественной литературы.

И никто, кроме светлой памяти Арсения Насонова, не обратил внимания, что «в узком смысле» под Русской землёй понимались центральные владения династии, где каждый из полноправных «старших» князей претендовал на свою часть (а не просто на часть якобы «ставшего коллективным владением» Киевского княжества). И никто, кроме нескольких исследователей военной истории, не заметил, что в древних текстах о походах Руси и русичей выражение «Русская земля» означает, главным образом, армию этой самой династии, зачастую — вкупе с союзниками, при этом кратким «русь», контекстуально, именовали великокняжескую дружину. Но подобные тонкости в новую «Историю Украины», за редкими исключениями, не вписались.

Спасает, правда, насыщенная событийно-описательная содержательность книги, её фактологическая канва, особенно в части описания решений деятелей и событий Нового, а также и Новейшего времени (крайняя дата в заглавии заключительной части — 2011). Но содержательность не стала полноценной в почти протокольных описаниях жестокого подавления царизмом различных «мазепинцев», как и Кирилло-Мефодиевского братства, — без каких-либо уточнений, скажем, хотя бы о личных мотивах императора Николая І наказать будущего украинского Великого Кобзаря.

А ведь сам Тарас Шевченко порой сетовал, что напрасно писал «те вирши», имея в виду неправедное высмеивание императрицы, а чуткий Николай Гоголь о поэзии Тараса Григорьевича отозвался как о том самобытном, что «хорошо… но дёгтю много».

Неприемлемость «чернухи» в искусстве понимали и тогда. Но этого книга не сообщает.

Неужели мемуарно-литературная и иная живая сюжетность, как «ненужная» беллетристика, вырезана из истории даже в формате научно-популярном?.. Цитируя, например, Николая Костомарова с его спорным утверждением в письме Ивану Аксакову, что «в глубине души каждого думающего и неглупого украинца спит Выговский, Дорошенко и Мазепа», авторы никак не оговаривают ни того факта, что речь идёт всего-то о переписке интеллигентов (хотя один из них и был автором ретроспективно-романтической «Книги бытия украинского народа», но народ-то не подозревал о таком мифическом инобытии, нероссийском и инопланетном), ни того всенародного глубочайшего нежелания «каждого думающего и неглупого украинца», на самом деле, быть проклинаемым клятвопреступником, как лукавый Мазепа, бросивший на растерзание царским карателям всех, кроме примкнувшей к нему части запорожцев, а тем самым подставивший и свою столицу (а в «истории» виноваты почему-то исключительно русские), или злосчастным Дорошенко — разрушителем цветущей Подолии руками турок, или, не дай Бог, таким уникальным предателем всех и вся, как Выговский, уничтоживший цвет полтавского казачества и устроивший татарско-русскую брань под Конотопом. Быть может, мы здесь утрируем.

Но авторы книги, похоже, всерьёз и «либерально» полагают, что людей «думающих и неглупых» отличают двуличная демагогия, властолюбие и отступничество ради личной выгоды, и всё это — типа яркая самостоятельная, вся из себя «национальная» политика. А могла ли тогда быть «национальная политика»? Иван Степанович и выражений таких не ведал. Он был подданным императора, которого предал.

Хотя авторы книги могут упрекнуть наш столь жёсткий отзыв (на рецензию не претендуем) в «политиканстве», «квасном патриотизме» или даже в «имперском шовинизме», нельзя не заметить, что с точки зрения на традиционную государственность — а именно, династическую — Русская равнина вместе с сопредельными регионами Материка является и наследством, и наследием Рюриковичей, то есть «вендских соколов» (если поэтически перевести «фамилию»), ставших православной материковой династией.

Соответственно, континентальная Русь является наследием их потомков и правопреемников. Поэтому им — и прежде всего, московским династам — сознательно служили и русские бояре да воеводы, и многие-многие украинские казаки, и даже многие литовские князья (и конечно, наиболее яркие эпизоды нашли отражение на страницах книги).

На зачем всех нас противопоставлять, смешивая былые ситуативные интересы и страсти «московитов», «черкасов», «литвинов», да и череды отдельных «мазепинцев» с современными национальными процессами и националистическими амбициями наших взбесившихся буржуев? Конечно, тексты книги этого противопоставления прямо не формулируют, но противопоставления-то слишком символичны.

Вводя в текст книги определения типа «Литовская Русь» и «Московское княжество» (рядом с формально точным наименованием захваченных династической Литвой земель именно как «Великого княжества Литовского, Жемойтского и Русского«), авторы вольно или невольно предваряют и усиливают упомянутые противопоставления.

Но при этом, начиная с предисловия книги, вроде бы дистанцируются от «политиканства». Парадокс тут в том, что эта крупная книга, вышедшая, так сказать, под эгидой института РАН, подрывает объективные, совершенно фактологически бесспорные исторические основания династической Российской государственности — общей для всех национальностей народа Русской равнины — наследницы Руси.

Быть может, тут имелось в виду «спасение» упомянутых оснований ассоциацией с «северной» державой РФ постулатов о якобы «скандинавском» происхождении династии? Помимо многообразной, многосторонней сомнительности таких постулатов, даже «освяченных» авторитетом Николая Карамзина и целой плеяды историков, эта мифическая, отсутствующая в первоисточниках северо-западная «европейскость» противоречит контексту книги, в котором, тем не менее, тезис о якобы «антиордынских чертах» средневековой Литвы и якобы «ордынском» подчинённом положении только «Московской» Руси — тезис до примитивности не новый, — на самом деле, сильно искажает «то, как это было на самом деле» (одно из выражений в книге).

Ведь Ольгерд Гедиминович поддержал Мамая против тех, кто его не признал, а затем и Ягайло Ольгердович — против Дмитрия Ивановича, который действительно одержал на поле Куликовом первую серьёзную победу русских над ордынцами; княжата Корятовичи (оказавшиеся в Подолии из-за наказания Ольгердом «отчичей и дедичей» края, не признавшего Мамая) возлагали на своих новых подданных и «выход» татарам, а Витовт Кейстутович получил от Тохтамыша ханский ярлык на земли Руси. В книге ничего этого нет. Зато беспринципное честолюбие Витовта названо в книге «политическим талантом».

В слишком крупных мазках очерков, таких как вторая часть — «Украинские земли в Новое время (середина XVI — XVIII вв.). Вхождение украинских земель в состав Речи Посполитой. Возникновение казачества. Экономические, административные и социальные изменения. Колонизация восточных земель», — из-за нагромождений заголовков проглядывает политизированная ретроспективность определений.

Если украинские земли «вошли» в состав Речи Посполитой, то что же значит, как пишут авторы: эти земли стали «перекраивать» на польский лад? Вошли, значит и должны быть устроены, как во всей этой державе. В том-то и дело, что добровольного «вхождения» как такового не было, был обман и иллюзии элит во время подписания Люблинской унии; а что элиту нашу в Речи Посполитой обманули и, чего и добивались, уничтожили либо окатоличили, ополячили, в этой ретроспективе почему-то не акцентировано, хотя подмечена бесцеремонность лишения украинских землевладельцев их собственности, как и то, что поляки у нас ликвидировали традиционную княжескую администрацию (впрочем, местные княжения начал было «закрывать» ещё Витовт).

Приравнивание казачества к политической элите (князь Дмитрий Вишневецкий «Байда» тут не в счёт, хотя и стал первым знаменитым казаком) и, сверх того, утверждение авторов книги о своеобразной казаческой «форме государственности» (при объективно верном замечании о механицизме перенесения казаческого полкового строя в область административно-территориальную, что происходило, впрочем, и от десятичного устройства ещё древнерусского), — всё это, на первый взгляд, даже соответствует эдакой историософии современного украинского национализма.

Но ведь наше историческое государство — это «господарство» (хозяйство) династии, а если династия утрачена, то таковым может быть только хозяйство народное, при разумном, для устойчивости системы, разнообразии уклада и форм собственности (к слову, именно поэтому после утраты Российской династии подлинно историческим, системно оправданным образованием стал социализированный Союз ССР — система экономически и духовно слишком жёсткая, но в ней массовыми «династами» народа явились, хотя бы ценой богоборчества, «классовой борьбы» и жутких страданий всего «старого» общества, все граждане Страны, становившиеся в её народном хозяйстве, пусть и принудительно обобществлённом, рабочими, крестьянами, инженерами, учителями, врачами, агрономами, учёными, деятелями искусства и т. д.).

И та часть казачества, которая понимала династические нюансы и атрибуты традиционной государственности, не только ревновала гетмана Богдана, да и всех его преемников, к попыткам создать государственную династию, но и настаивала на вольностях именно для всего народа, предвосхищая веяния «буржуазно-демократические», как было модно писать много позднее. Но этого тоже нет в книге, впрочем, наполненной описанием событий этой самой истории только Украины.

Поэтому есть вынесенный в подзаголовок (или название раздела) тезис о борьбе за «национальную идентичность». Это — о XVI — XVII веках. Ретроспективным «современным» термином опять «потрафили» националистам. А ведь на Украйне борьба была «за Веру Русскую, за вольности казацкие». В этом и заключалась тогда «идентичность». Конечно, «москаль» и «черкас» (сторонние соседские прозвища, а не самоназвания) отличали друг друга и по сугубо «этнографическим», выражаясь терминологически, приметам, и по названиям набиравших силу главных военно-политических центров — Москвы и Черкасс, но общим-то для всех идеалом становился православный государь: царь, уж коли не гетман. И именно православный государь был нужен «Украине Малороссийской обоих берегов Днепра», как писали казацкие летописцы.

Кстати говоря, с тех пор и до ХХ века произошли изменения непринципиальные: единый православный народ Русской равнины и всего Материка, душевно принимавший и иных, «инославных», обогатился тремя ярчайшими национальными культурами и многими поликультурными взаимодействиями, — да, сквозь гибель нашей Российской империи и кровавые страдания созидаемого нами нового Союза. Нами всеми, а не только «москалями». Из книги это как бы понятно.

Но исповедальный смысл и государственно-династическое содержание такого жеста, как обращение киевского митрополита Иова Борецкого к царю Михаилу Фёдоровичу Романову в 1625 г., именно с просьбой принять Украину «под руку царя», — смыслы и значения этого события, предвосхищавшего присягу лидеров Войска Запорожского царю Алексею Михайловичу, авторами не обозначены. В одном из примечаний вообще оговорено, что официальное самоназвание «Войско Запорожское»… может ввести в заблуждение современного читателя! Так что же, писать об «Украинской казацкой державе», об «украинском князе Владимире Крестителе»?

Содержательно к этому и подталкивает книга. К тому же в ней выделены ситуативные «конфликты» и «противоречия» из-за якобы разницы в менталитете и типа «культурном» наследии на Украине шляхетской республики, отличавшейся, конечно же, от централизованного Русского государства — якобы слишком жёсткого. А каким должно быть сильное континентальное государство, особенно в тех исторических условиях?

Вопреки отрицанию «политиканства», авторы именно с ретроспективных нынешних позиций «прозорливо», применительно к нашей современности, обратили внимание на религиозные унии как инструмент политический. Злосчастная роль наших униатов проглядывает за констатациями преступлений пособников гитлеровского рейха, стремившихся на его штыках построить идеологическую нацистскую государственность (увы, ныне превалирующую в «нашем» квази-украинском официозе), но это изложено довольно сдержанно, сжато и, так сказать, «политкорректно».

Даже первый из де-юре не вполне легитимных Президентов Украины и первый же активный носитель этой негативной, русофобской националистической идеи на государственном уровне, — В. А. Ющенко назван авторами «ярким политиком» (а в народе — и среди украинцев, и среди россиян — его часто зовут «Виктором Первым», и народу не откажешь в настоящем, мудром остроумии). Но при этом объективно подмечено, что современные украинские и российские политики, тягаясь друг с другом, переигрывают «только самих себя и никого более».

Ещё одна из нечастых объективных ремарок в книге насчёт того, что «в наши дни войну украинских националистов и красных в 1918 году на Украине иногда называют «агрессией России». Но в колоннах красных шли как раз жители Украины. И они поднимали восстания за власть Советов», — даже такая ремарка преисполнена протокольной «политкорректности».

Конкретнее, искреннее заключительные строки книги: автор ёмкой и скрупулёзной финальной части — чуткий историк украинского происхождения В. И. Мироненко, указав на «переигрывание» нами самих себя, с горечью написал о нашей «государственной» реальности как о представляющей «большей частью лишь территорию и совокупность людей, живущих на ней, без ясно выраженных общих целей, обязательных для всех правил поведения и ведения бизнеса, без определённой внешнеполитической ориентации».

Однако последнее было верно для обозначенного в книге «крайнего» 2011 года; акцентом на злосчастном «бизнесе» невольно затушёвывается тот факт, что любой народ на любой территории, даже как самобытное организованное население, всё же не должен и не может иметь никаких «ясно выраженных общих целей», во всяком случае, целей в смысле «правил поведения и ведения бизнеса». Тут — парадокс современной «либеральной» историографии, к которой цитированный здесь автор, видимо, и не принадлежит духовно, но его работа вошла в общую «обойму». В её весьма жёстком поле, с одной стороны, всё надо положить на освобождение человека от империй, тоталитаризма и прочих якобы «ужасов», даже если сам человек при этом загнётся, а с другой — он просто обязан вписаться в некую «ясно выраженную общую цель».

Притом по-человечески понятно, что общая человечная цель, безусловно, существует и жизненно необходима, но она, как неизречённая Истина, — в сфере и исповедального, и веротерпимого, и толерантного, то есть культурного единения всех национальностей материкового и материнского народа. Организовать же для него безопасное и гармоничное освоение обетованных территорий и тем самым обеспечить народу рост и национально осознаваемое душеспасение — созидательная цель, доступная только континентальной державе с подлинно народным, социально направленным, экономически гибким и устойчивым хозяйством. Или, если угодно, союзу держав. Этих и других возможных объективных выводов, однако, книга не предлагает. Или предлагать выводы считается уделом политологии, «аналитически» вырезанной из «исторического» знания?

Отзываясь о книге в целом, надо сказать, коллективный труд получился объёмистый и «трендовый» в силу превалирующей компактности и «политкорректности»; при частой ретроспективности определений, многие аутентичные исторические наименования объективно сохранены (как, например, Великая Отечественная война 1941−1945 гг. — хронологическая часть Второй мировой); вещь сугубо «гуманитарная», в полном соответствии с программой замечательного — безо всякой иронии — издательства «Алетейя», вряд ли могущего себе позволить издательскую критику «академической науки», пусть и осторожно оговорившейся, на сей раз, насчёт «одной из различных имеющихся в историографии концепций».

Независимо от «концепции», искушённому читателю удастся, надеемся, почерпнуть и по-своему дополнить, осмыслить изложенные факты. Неподготовленный же читатель, опасаемся, с удовлетворением заприметит мелькание в тексте столь привычной по «исторической» литературе якобы только «Киевской» Руси, напрочь отсутствующей в древних первоисточниках, как и «Краковская» Польша (если угодно, Корона Польская, но никак не «Краковская») или — хороший пример — «Венская» Священная Римская империя германского народа (которую в качестве наследовавшей Австро-Венгрии некоторые историки-острословы вослед Вольтеру считали «и не священной, и не Римской, и не германской», а ведь острили напрасно).

И подумает, опасаемся, читатель-россиянин о чём-то типа «всегда у хохлов хата с краю», а читатель-украинец — вновь что-нибудь эдакое: наше древнее имя якобы «украли москали». А между тем, в историческом процессе существуют и взаимовлияния, и заимствования, и подавления, но «воровства» исторический процесс не предполагает. Это особенно ясно всем наследникам Святой Руси и её неодолимым созидателям, чья непрерывная летопись и возрождается, и рождается в наших сердцах.